[Aleksandr Zavyalov]

Народ и Президент (кусочек из многострадальной поэмы)
Народ изнемогал, и голодал, и мучился, и плакал не в силах отогреться и унять душевный трепет, и всё мечтал о тёплой козьей шубе, о шерстяных носках из козьей шерсти, о валенках и шапке из козы, и о кусочке хлеба пусть без масла… И слёзно умолял, чтоб Президент покинул пост навеки, чтоб отступился и оставил всех в покое. Напрасно ждал народ… Не только не ушёл тот восвояси, по правде завершив беспутное правленье, а странно и внезапно обнулился… Он в сговоре с элитой обнаглевшей, которая уж двадцать лет народ терзает, над Конституцией изрядно надругался. И тем обрёк народ на вечное мученье.
Народ так сильно ждал, так искренне, так нежно, что чрез четыре года он всё-таки получит избавленье. И облегчённый вздох извергнет его грудь, измученная долгим изуверством, забьётся сердце и душа взликует от неведомого счастья. Но оказалось — тщётно и напрасно: всё там же Президент, сидит на том же месте, ступает мягко, словно сеттер на охоте, в кармане держит пузырёк с сильнейшим ядом, на случай, коль народ не сможет удавиться самосильно. Ну, чтоб не мучился, когда совсем невыносимо будет или когда роптать начнёт без меры.
Он ласково к народу подступился и, обнимая добрыми глазами, принялся терпеливо объяснять, что по-другому ну никак нельзя, что Конституция изрядно устарела, что надо много сделать здесь и здесь, внутри страны, и там, на мировой арене, что нужно много совершить деяний важных, которые прославят на века Россию. Ну, ежели с рывком и без раскачки… При этом применял душевные слова и обороты. Народ же будто онемел от наглости великой и, каменевши всей душой и телом, держался из последних сил, крепился и цеплялся, что есть мочи, и всё же слёзы, брызнув, как литая дробь, летели из его опухших глаз. И ничего не смог с сей властью он поделать, лишь только обречённо озирался и вспоминал отчаянно и глухо все те разы, те урны, бюллетени, когда он по наивности сермяжной, поддался обещаниям ничтожным, поверил лицемерным уговорам. Обида жгла… но локоть укусить не удалось.
Народ не мог понять, не мог поверить. Он думал это сон, дурной и иллюзорный, который наяву никак не может приключиться. И вот тогда замыслил он в надежде, что эта дичь, бесстыдство, блажь элиты благополучно безвозвратно рассосётся, принял спасительную дозу алкоголя и ухнул в пьяный мрак, забыв про всё на свете.
Но пробужденье не дало спасенья, не унялись страданья, боль не стихла, всё оказалось лишь страшней, ужасней. И президент всё так же говорил прекрасно, как будто бы по делу и с заботой, и сытая элита ухмылялась нагло, а их запросы возросли безумно и пухли на глазах, пока не выросли совсем уж неприлично. И взвыл народ… В отчаянности буйной он кинулся в бега, обезумев от ужаса и горя, но — как прискорбно! — и элита не отлипла — уж очень она сильно присосалась. Бежала вслед, нисколь не отставая, и будто бы глумилась над народом. И слышал он её тяжёлую отдышку, и хрип, и сиплое натужное мычанье, и всё боялся, что она его догонит и затопчет диким мясом. И впрямь однажды чуть не затоптала, но он в последний миг каким-то чудом увернулся, хотя, конечно, страху претерпел изрядно.
И всё ж… в конце концов элита одолела. И Президент слащаво улыбался… Они народ свалили и связали, и бросили в убогом подземелье, где затхлость и не видно луча света. И запретили выходить наружу, чтобы народ остался жить без веры, без надежды, чтоб жил с тупой тоской в глазах, и с болью в сердце, и с бренною усталостью в душе.